Напрасно мы пеньем погибших своих вспоминаем,
В далёкие страны весенние птицы держат свой путь!
Пока Иуми пел это низким приятным голосом, не следя за своим положением, со сложенным веслом, один наш стрелок, игривый парень, напевал самому себе вот это:
– Хо! Весело, хо! Мы на вёслах идём!
Хо! По морской лощине и долине!
Наши пульсы летят,
Сердца наши громко стучат,
Хо! Весело, весело, хо!
Но внезапно раздался всплеск, а затем пронзительный, захлёбывающийся звук, что бывает слышен при перекрытии фонтана, тотчас же разорвал воздух. Затем всё стихло, скрывшись за шумом волн под нашими килями.
– Спасите его! Вернитесь!
Со своего возвышения весёлый лучник, с упоением вытянувшись вперёд, упал в лагуну.
Со всей поспешностью наши несущиеся каноэ принялись разворачиваться, и только потом мы смогли бросить взгляд во тьму, в которой оказался стрелок.
Пока вслепую мы отходили назад, глубокая Ночь ещё ниже опустилась на морскую гладь.
– Уберите все вёсла и прислушайтесь.
Задержав своё дыхание, на всех шести планширах склонились все присутствующие, но услышали только стоны ветра. Долгое время мы дрейфовали, затем медленно дважды пересекли свой же след, почти без надежды, но не желая оставить того, кто с песней на устах умер и был погребён ещё дышащим.
– Давайте уйдём прочь, – сказал Медиа, – зачем искать дальше? Он пропал.
– Да, пропал, – сказал Баббаланья, – и куда? Но мгновенье назад он был среди нас: теперь неподвижные звёзды удалены не более, чем он. Разве он может жить, находясь вдали? О, Оро! Эту смерть ты предопределил, лишив нас самого мужественного. Разве не так, мой господин? Давайте не говорить за спиной у Смерти. Тяжело и ужасно так умереть: ослеплённым прыгнуть за грань жизни! Но именно так, в облаках пыли, под топот копыт, исчезают поколения; смерть ведёт их всех в своё предательское ущелье, как дикие индейцы гонят стада бизонов. Нет, нет, Смерть – последнее отчаяние жизни. Тяжело и ужасно так умереть. Сам Оро, в Алме, умер не без стона. Всё же зачем, зачем жить? Жизнь утомительна для всех: однообразная и унылая кругом. День и ночь, лето и зима вращаются вокруг нас ради этого. Один прожитый момент и есть жизнь. Ни одной новой звезды не появляется в небе, ни одного нового огня в душе. В целом изменений там много. Ведь в детстве, увлёкшись, мы созерцаем многие странные вещи под луной, и весь Марди видит яркую ярмарку, – и уже вскоре каждая вещь исчезает. Все мы, в самих своих телах, самих себя и переживаем. Я думаю о зелёном молодом человеке как о весёлом малом, из которого отбываю; и пожимать руки, и быть приятными в моей старости оказывается в перспективе тяжелее, чем привлечь холодного незнакомца к моей груди. Но старость не для меня. Я состою из материала, который не стареет. Этот Марди не наш дом. Мы блуждаем вверх и вниз, как изгнанники, бредущие к дальней планете: это не тот мир, в котором мы родились; не тот мир, светлый и весёлый; не тот мир, где мы когда-то весело танцевали, обедали и ужинали, и сватались, и обручались с нашими давно похороненными жёнами. Тогда позвольте нам отбыть. Но куда? Мы продвигаемся вперёд, затем в страхе отшатываемся. Пытаемся снова – и убегаем. Трудно жить, трудно умереть, – невыносимая проблема! Но мрачный деспот наконец вмешивается, и с аспидом в наших саванах мы попадаем в море.
– Мне, – сказал Мохи, трогая свои седые, влажные от ночных рос локоны, – в смертельном тёмном проходе время от времени видится молчаливо приветствующая рука. Всё это есть у умирающего, что делает нелёгким его уход. По сравнению с тем, как многим во младенчестве затыкали рты, медленное умирание от моей старости кажется милосердием, концом конца и смыслом смысла. Я долго был могилой своей молодости. И во мне уже больше умерло, чем осталось к финальному смертельному моменту. Баббаланья говорит правду. В детстве смерть не возбуждала меня; в среднем возрасте она преследовала меня, как бродячий бандит на дороге; теперь, когда я стал стариком, она смело следует впереди, сопровождает меня и оборачивается ко мне со своим пристальным взглядом скелета: я отравлен последними утешениями жизни. Марамма не добавляет мне мрака.
– Смерть! Смерть! – вскричал Иуми. – А я, а миллионы людей со мной? Должен ли я уходить, когда цветы всё ещё цветут? О, я отметил, каково это – быть мёртвым: так кричат мальчики, веселясь, прячась среди могил, которые должны будут, в конце концов, скрыть всех играющих.
– Облака на облаках! – кричал Медиа. – Но прочь от них от всех! Почему бы не прыгнуть в ваши могилы, пока вы это можете? Когда придёт время умирать, то лучше умирать не дюйм за дюймом. Умирание – это не смерть, единственная смерть – страх перед смертью. Я, полубог, не боюсь смерти.
– Ну, а когда шакалы завоют вокруг вас? – сказал Баббаланья.
– Прогоню их! Умру смертью полубога! На своём смертном одре из скрещённых копий мой храбрый старый родитель кричал: «Вина, вина; начинайте, духовые и ударные; позвольте королю умереть под военные мелодии!»
– Умирающий более отважен, чем мёртвый, – сказал Баббаланья. – Конец нашей вьющейся процессии наполнен музыкой и щеголяет под знамёнами с бравыми девизами: «Выше голову!», «Страха нет!», «Миллионы умерли прежде!», – но у бесконечного фургона нет развевающихся флажков; всё там тихо и торжественно. Последняя мудрость немая.
Последовала тишина, во время которой каждое погружение вёсел в уже спокойную воду надолго наполняло слух.
Вскоре, подняв свою голову, Баббаланья сказал так:
– Йилла всё ещё ускользает от нас. И во всём этом туре по Марди сколь же мало мы нашли, чтобы наполнить сердце миром, и сколь же много, чтобы убить всю нашу тоску.
– Не каркай больше, ворон! – крикнул Медиа. – Марди полон весенних чудес и звуков празднеств. Мне в моей жизни никогда не было грустно.
– Но на один ваш смешок, мой господин, приходится много стонов! Были бы все счастливы или все несчастны – это было бы более терпимо, чем то, что происходит сейчас. Но счастье и страдание так бросаются в глаза, что этот Марди может стать карающим будущим для некоторых пасынков судьбы. Но тщетны наши предположения. Тщетно говорить, что весь Марди всего лишь идёт к концу, что эта жизнь – состояние испытания, что зло не разрешено как способ выражения, что для некоторых эпох мятежный ангел оказывается вице-королём. Нет, нет. Оро никому не передаёт свой скипетр; в его постоянном господстве нет междуцарствия; и Время – Вечность; и мы живём сейчас в Вечности. Всё же некоторые говорят о последующем, где закончатся все тайны жизни и страдания добродетельного будут вознаграждены. Оро справедлив, говорят они. И раньше, и теперь, и всегда. Но сделать возврат считается несправедливым, и тут Оро может не нести ответственности. Всё, что нам кажется плохим, может быть приятно ему. Если он не боится, не надеется, то у него нет никакой другой страсти, никаких концов, никаких целей. Он живёт содержанием, все концы сосредоточены в Нём, у Него нет прошлого, нет будущего, Он – это постоянное Сейчас, которое и есть постоянное спокойствие, и вещи, которые есть и были, – будут. Этого мрака достаточно. Но крик! Крик! Ночные птицы пролетают через леса Мараммы, её мрачные ноты проникают в наши жизни, и тогда мы охотно вернулись бы в мир, в котором птица, летящая впереди, подобна облаку, затмевающему наши садящиеся солнца и наполняющему воздух печалью.
– Вернее не скажешь! – вскричал Иуми. – Наше спокойствие должно прийти за штормом. Как у лишившихся руля судов, бросаемых бурей, наше единственное спасение – уйти на дно.
– Наши начала, – бормотал Мохи, – теряются в облаках, все свои дни мы проживаем в темноте и без конца погибаем.
– Если будете каркать, трусы, – крикнул Медиа, – то полетите перед отвратительными фантомами, которые преследуют вас!
– Тот совсем не трус,
